Книга на стол | |||||||||||
|
Классовая борьба Без достаточных оснований приписывается Сталину и утверждение о том, что классовая борьба обостряется по мере продвижения к социализму, послужившее теоретическим обоснованием массовых репрессий в конце 30-х годов. О том, что буржуазия после своего свержения десятикратно усиливает свое стремление вернуть власть, не раз говорил Ленин, это вообще вытекает из абсолютизации марксизмом классовой борьбы. Неверно обвинять Сталина и его окружение в том, что массовые репрессии были предприняты после XVII съезда партии — «съезда победителей», когда якобы в стране уже не осталось сил, враждебных социализму. Здесь просто сказывается ставшая у нас привычкой практика отождествления жизни с ее отражением в прессе. На самом деле XVII съезд проходил сразу же после страшного голода в стране, унесшего миллионы жизней, причем голода, не обусловленного стихийными бедствиями, а в глазах многих, переживших его, выглядевшего как умышленно организованный. Мне шел седьмой год, когда работал съезд, но и я смутно помню разговоры своих родителей, недавно вынужденных переехать из деревни в Москву, и колхозников-односельчан, останавливавшихся в нашей комнатушке, когда приезжали в столицу за покупками или в поисках правды. Не могу передать содержания этих разговоров, в которых многого не понимал, но общий тон их неизменно был тревожный и осуждающий. Помню, как приятель отца, разрезая на троих луковицу, которой закусывали после бутылки водки (замечу, что отец, живя в деревне, был абсолютным трезвенником, собирал и читал книжки по агрономии, и односельчане считали, что из него выйдет какой-нибудь ученый), называл ее «сталинской колбаской». Правда, у нас гостила и знаменитая тогда наша односельчанка, трактористка Паша Дедовская — последовательница Паши Ангелиной, участница высокого собрания и банкета в Кремле, увидевшая наконец своими глазами рай на земле и бесконечно восхищенная им. В жизни было и то и другое, но значительная часть народа оставалась относительно равнодушной к самой идее социализма и оценивала ее соответственно условиям жизни, а они, по свидетельству моего деда — квалифицированного рабочего Трехгорной (бывшей Прохоровской) мануфактуры, были несравненно хуже, чем до первой мировой войны и революции (или, как тогда принято было говорить, «в мирное время»). Так что кучка руководителей, ведшая страну к социализму, как они его понимали, и опиравшаяся на аппарат и актив, все же ощущала себя неизменно если не в открыто враждебном, то, во всяком случае, в чуждом окружении, а такая обстановка всегда предрасполагает к террору, то есть к устрашению для предотвращения открытых мятежей. Единодушия народа, идущего по пути строительства социализма, не было не только в стране в целом, но и в партии, и даже на «съезде победителей», где все выступавшие, в том числе и бывшие лидеры оппозиции, славили Сталина, но при тайном голосовании подали против него примерно триста голосов (это только те, кто осмелился на такой шаг). Разве у Сталина и его верного окружения не было оснований не верить в искренность и делегатов «съезда победителей»? Сталин — фигура трагическая, и подлинный облик его вырисуется, видимо, еще очень нескоро (особенно если принять во внимание, что и по сей день идут споры о настоящем лице и истинной роли Ивана Грозного), хотя бездуховность Сталина, примитивизм его мышления в том, что касалось высших вопросов человеческого бытия, жестокость, болезненная подозрительность и пр. — это тоже неоспоримый факт. Но и в этих отношениях он мало отличался как от своих соратников, так и тем более — оппонентов, которые к тому же избрали такой негодный способ самозащиты во время судебного разбирательства их дел, как массовый оговор других (дескать, чем больше будет арестовано людей, тем легче доказать свою невиновность; но в эпоху, когда считалось необходимым жестокое подавление врагов, власти не могли пойти на многолетнее расследование. О тех, кто возглавлял партию и страну после Сталина и до начала нынешней перестройки, сейчас принято говорить с пренебрежением, и в известной мере справедливо, ибо как теоретики, идеологи они были совершеннейшие нули. Но по справедливости — надо войти и в их положение. Марксизм, усвоенный ими по учебникам политграмоты во время оно, в техникумах и пром академиях, все более показывал себя неприложимым к жизни; от народа и национальных традиций, от отечественного духовного наследия эти люди были напрочь оторваны, а единственная известная им альтернатива марксизму — буржуазный либерализм — не мог тогда пользоваться популярностью ни в партии, ни в народе. Что им оставалось делать, кроме как продолжать публично клеймить капитализм, делая потихоньку, под давлением обстоятельств, одну уступку либерализму за другой?
|